Всем живым организмам свойственно рано или поздно умирать. Люди даже ухитряются разбивать смерть на множество категорий. Например, на преждевременную и естественную. И тут есть тонкая грань.

В понедельник усыпили Джона. Он был первой (не думаю, что тетиного Ричарда можно считать в полной мере моей собакой) собакой в моей жизни. Сейчас думаю, что и последней.

Я ходил на первую в жизни летнюю площадку - он был рядом.
Я впервые пошел в школу - он был рядом.
Я без уведомления родных ушел в гости в соседнее село - он ждал меня у дома.
Мы лепили снеговиков и катались с горки с Наташей Моденовой - он сидел на будке и смотрел, иногда полаивая на нее для порядка.
Я водил в гости Светку, Наташу Титову, Артема Тимошкина, Костю Баранова; гулял с Аней Вацурой, Кирой Емельяновой, Сашкой Филимоновым, Ксюхой Ивиной - он всегда ждал меня у дома.
Умер Костя Баранов - а Джон был готов меня отвлечь, тыкая мне в лицо гордо подаваемую лапу и подставляя живот, уши и шею для чесания.
Я закончил школу - а он всё так же сидел у дома и старательно облаивал незнакомых прохожих и радостно встречал знакомых.

В общем-то, по давно выделенным признакам я понимал, что он стареет.
Шерсть седеть начала еще года с 2007-го, во время обучения в вузе после моих долгих отсутствий он уже не настолько рьяно и восторженно встречал меня по приезду.
Иногда, впрочем, когда я ходил в магазин, он подвывал помаленьку, но опять же не так мощно, как в былые годы.

Слишком редко - но всё же с муттер по временам брали мягкую крепкую веревку и гуляли с ним по бесхозным полям, чтобы он мог как следует размяться.

А потом у него перестали стачиваться когти и начали завиваться вовнутрь, в конце концов впившись в подушечки лап.
Он стал хромать.

Мы вызвали ветеринара лишь затем, чтобы почистить ухо, осажденное паразитами, и тогда заодно подрезали когти. Но они быстро отросли назад.

Больше мы ветеринара вызывать для подрезки не стали. Почему? Может быть, он плохо перенес наркоз, и мы боялись. Может быть, потому что он и так прожил долгую жизнь - почти все знакомые по разу, а то и по 2-3, лишились собак. У нас же всё время был только Джон.

А он всё старел, и в прошлом году мы признали, что достойную старость он отжил, и нужно его усыпить. Но мама - то ли случайно, то ли намеренно - забыла до заморозков выкопать ему могилу. В итоге он жил всю зиму.

Он с трудом перелезал через два порога и по лестничному пролету, в конце концов, стал скатываться по нему, еще больше травмируя лапы.

Ба из жалости с апреля перестала заводить его домой, благо на улице хотя бы морозов не было.

В мае на неделю приехал я.

В первый вечер он хотел вылезти из конуры ко мне поздороваться. Вроде бы, я не позволил ему этого сделать.
Дня через три-четыре он стал помногу лежать, изредка с трудом передвигаясь и на ночь заползая в будку.
Где-то с четверга-пятницы он перестал ночевать в будке, отказывался есть и даже пить, отворачивая морду от подставляемой кастрюли. (Но в пятницу вскочил и облаял (в последний раз) привезшего бочки для воды и сжигания мусора д. Лешу Селиванова. )
Муттер перестала игнорировать наши с бабушкой "надо бы Марину Николаевну вызвать" и пару раз сама осторожно об этом сказала.

В воскресенье утром Джон выскользнул из ошейника и отполз на границу своего "загона". Весь день он постепенно всё дальше и дальше от него укатывался, переворачиваясь с боку на бок.
В час дня я вышел в уборную и услышал, как он стонет. Пришел домой, сказал, что нужно что-то делать. Но что, муттер с ба не определились, и я просто вышел на улицу, чтобы посидеть с ним.
Он лежал вниз головой по склону. У глаз скопился гной. Он резко и судорожно дышал. Но когда я начал гладить его, стонать он перестал.
Я чесал его там, где раньше был ошейник. Где всегда чесалось.
Хвостом он больше не вилял, лишь судорожно подергивал им и лапами.
Больше не цепной.

Наконец вышла мама, принесла два разномастных мешка и старую фуфайку, предложила переложить его на них. Мы прикрыли одним мешком морду, опасаясь, что он завопит и цапнет. Он никак не отреагировал. НИКАК.

Положили его поудобнее и я продолжил его гладить. Постепенно заревел. Вышла ба, сказала, что не нужно над ним сидеть и реветь, жалеть его - ему же тяжелее (А вдруг он и правда может чувствовать чужую печаль, и то, что она - из-за него?).
Я отошел от него. Он снова начал стонать. Еще громче. И пытаться то ли встать и пойти, то ли просто сменить положение. Дергал передними лапами и головой.
Муттер вынесла двуручную пилу - оставалось еще несколько старых бревен для распилки. Мы распилили несколько, в процессе она рассказывала, как лечили или усыпляли животных знакомые. Как усыпили Варвару - нашу предыдущую кошку, заставшую Джона (Я раньше думал, что она сама ушла и потерялась), как умирал дедушка. Наконец муттер предложила сделать перерыв. Я взял из дома фотоаппарат и пошел к реке - пофотографировать природу и отвлечься.
Его стоны были слышны пожалуй и за 3/4 километра, а то и за километр. Казалось, будто это не стонет собака. Будто это кричит человек.
Я не хотел их слышать и просто пел. Гнусаво, но зато - во весь голос, как всегда мечтал. Так громко, что наверно и в соседнем селе слышали бы что-то, если бы не встречный ветер.
Было холодно, но я не мог заставить себя идти домой. Просто пел одну песню за другой, фальшивя, но громко. Громче, чем ветер. Люди, плывшие на моторной лодке мимо, вполне могли слышать.

Наконец я понял, что времени уже много, и пошел домой, радуясь, что стонов Джона уже не слышно, а значит ему так или иначе менее больно.
Но возле самого дома таки их расслышал.
Муттер позвонила ветеринару еще днем, но та была занята и сказала, что придет назавтра. Я уже предлагал самому сбегать за уколом, но ба предположила, что их вряд ли можно отдавать кому попало.
Слышал я стоны и ночью - за полночь, смотря КВН, - и утром - сразу после пробуждения около 5 утра.
Когда я вышел на автобус, он простонал лишь раз.
Я не подходил к нему с 3 часов предыдущего дня - когда пошел пилить дрова - и не подошел сейчас. Он промучился 12 часов с лишним.

Около полудня позвонила муттер и сказала, что Марина Николаевна пришла где-то в 7 утра.

Я не знаю, от чего он стонал в последний день - то ли от долгого лежания на одном боку, то ли от боли в лапах, то ли отморозил себе внутренние органы за две ночи на земле, то ли они просто начала закономерно деградировать по случаю старости...

Но меня не покидают мысли, что я не помог ему.
Ему, столько раз утешавшему меня одним своим видом, безучастно лежащим в будке. Одним своим лаем на посторонних.
А как мы играли, когда оба были детьми. Перетягивали веревку, он снимал с меня шапку и топтал меня в снегу. Я научил его, как сказали в январе родственники, самым бесполезным командам - "голос" и "дай лапу", команда "дай" вызывала у него лишь утробное рычание и нежелание расставаться с предметом в зубах.

Я не помог ему.
Со вросшими когтями, больными травмированными лапами, возможно - отмороженными/атрофировавшимися органами. Может быть, его нужно было еще за два дня до этого увести во двор и положить на теплую подстилку.

А он кричал.
Может быть, просто от физической внутренней боли, закономерно съедавшей его по случаю старости.
А может быть, он просил посидеть с ним вот так, как я сидел днем воскресенья, обнять его, погладить, почесать.

Он хотел встать.
Может быть, чтобы просто сменить свое положение в пространстве.
А может быть, чтобы как в молодости пробежаться по своему загону, полаять - ни на кого конкретного, просто на чужеродный запах, принесенный к нему ветром.

Можно долго гадать, что он хотел выразить своими стонами. Но одно понятно точно -
он не хотел страдать.

И только поэтому я плачу уже четвертый день.
Я был готов к его смерти. Я не был готов к тому, что она будет такой. Мучительной.

А мы не помогли ему.
Я не помог ему.
Ни в нужное время, ни в последний момент.

И с этим придется жить.