Капли воды падали с неба, такие огромные, такие тяжелые, - удар каждой из них приносил нестерпимую боль. Испытывая чудовищные муки, Оно опускалось все ниже и, казалось, уже остается совсем немного времени, как, подгоняемое тычками того разлютованного конвоя дождевых осколков, Оно будет вколочено в землю. Однако, собрав последки угасающих сил, Оно метнулось к какому-то существу, верхняя часть тела которого была образована небольшими, но многочисленными пластинами, и нырнуло под них. Злая вода добиралась и сюда, но все-таки ее произвол здесь был заметно ограничен.
Павло Кузьмич возвращался обычной дорогой с обычной своей работы. Целый день бесчинствовавшая гроза отшумела, оставив по себе кое-где поваленные деревья, да вот этот чахленький дождик. Работал Павло Кузьмич трактористом в полеводческой бригаде. Правда, не в родном селе, в соседнем, но совсем ближнем, - полчаса пешим ходом. Из-за дождя работы сегодня было немного, только в гараже, зато можно было профилактику провести, то, до чего, не будь этого ливня, ни за что бы среди лета руки не дошли. Так что, верно говорят: худа без добра не бывает.
Дождь, почитай, вовсе закончился, так что, шагал Павло размытым проселком в своих видавших виды резиновых сапогах ровно и даже не спеша. А что, - тепло, - июль на дворе. А то, что вода немного намочит, так ведь, как намочит, так и высохнет. Время было не позднее, да еще и лето, так что, не будь небо затянуто такими мощными черными тучами, - был бы еще день вовсю. Павло Кузьмич на ходу и часы достал из кармана, спрятанные от дождя, - посмотрел, и едва ли не вслух себе сказал: «Восемнадцать – двадцать четыре». Вот уже несколько лет он время называл точно и правильно, с тех самых пор, как приобрел электронные часы, на которых имелось жидкокристаллическое табло. А посмотрел Кузьмич на часы потому, что в тот день должны были показывать по телевизору один старый фильм, который он в детстве смотрел, и очень любил, - и вот он боялся к началу опоздать.
А было Кузьмичу сорок лет, и вот уже годков пять, как стали звать его по отчеству. Ну, и хорошо, - значит, уважали. Росту он был среднего, сложения - не то, чтобы богатырского, но жилистый и по характеру напористый, мог он сделать и ту работу, на которой местные силачи сдыхали.
Вот так подходил Кузьмич к своей белой мазанке, самой крайней на околице, думая о том только, что как бы на фильм не опоздать, да еще о том, чтобы не забыть кудлатого Жука покормить, поскольку другого хозяйства у него вот уж год, как не было. Когда шагов двести оставалось, увидел он, что старая черешня перед домом, которую, по словам деда Остапа, его боевой друг, однополчанин – Макар Плотвицын посадил, как-то непонятно светится. Черешня та была уже старая и почитай никаких ягод давным-давно не родила, но дед, пока жив был, велел ее пуще глаза беречь, и не пилить, пока сама не упадет. Затем, что посадил ее дедов друг гвардии старшина Макар Плотвицын, с которым они всю Великую Отечественную прошли, посадил осенью сорок пятого, когда они вместе из Берлина возвращались. Дед дома остался, а Макар дальше, к себе в Курск, поехал. И прямо в поезде на него напала банда Еськи Жида, - ограбили и убили. Вот почему все стояла перед домом эта старая черешня. И вот видит Павло Кузьмич, что дерево как бы светится, будто под ним стоит машина с яркими фарами, поскольку из-за чернющих туч, что чуть ли на крышу не легли, было вокруг довольно темновато.
Кузьмич прибавил шагу, потому что его даже любопытство разобрало: что это такое может светиться. И вот он подходит…
Под широкими ветками черешни, у самого ствола, на уровне, так, его груди, висел, прямо висел в воздухе, легонько покачиваясь, светящийся золотисто-красный шар величиной с человеческую голову. Сперва Павло Кузьмич даже перетрухнул, хотя никто бы не сказал, что он был из самого робкого десятка. А оробел он потому, что, во-первых, ничего подобного за сорок лет жизни своей он не видел, ни о чем таком ни от кого не слышал, и сравнить это ему было просто не с чем; во-вторых, шар этот летучий так сиял, что, очевидно, внутри него был огонь, а с огнем, как известно, шутки плохи. Кузьмич так ошалел от этого зрелища, что и не заметил, как вслух произнес:
- Ничого соби!
- Ох! – ответил огненный клубок.
……………………………………………………………………………………………………………
Такой поворот дела заставил Павла Кузьмича на какое-то время онеметь. Если бы он не «зашился» полгода назад, он бы определенно подумал, что это привереды белой горячки. Вообще, до того, как ушла от него Арина, он и не пил никогда через меру, а, когда случилось-то это, - да, задичал, оскотинился, было. Но длилось это не так, как, вон, с Омельченком… Ну, и решил Кузьмич, что, как говорят, не тогда пора, когда курносая турнет со двора, - завязал, да еще и «зашился» для верности. И вот уже полгода не было трезвее его во всем селе, - и на тебе…
- Ты чого… оцэ… разговариваешь?.. – спросил Кузьмич незнакомым самому себе голосом, не понимая уже вообще ничего.
- Дождь… Эти капли! Очень больно, - был ответ.
- Дощ? Да якый же цэ дощ?! – длил эту сумасшедшую беседу с огненным
колобком Кузьмич. - Хоча, може, тоби по-иншому …
Он оглянулся на свою мазанку:
- Я бы, може, тэбэ до хаты запросыв, - потрясаясь собственному неизвестно откуда вынырнувшему безумию, вслушивался в свои слова Павло Кузьмич, - так ты же, дывлюся, всэ там мэни спалыш.
- Это где?.. – как бы дошел до его сознания едва уловимый стон.
- Да отам, - кивнул на дом Кузьмич.
- Там нет воды?
- Вода е… И минэральна е. А!! Щоб отак, з нэба? Ни, так – нет.
Тут переливающийся желтым и красным огненный шар стал бледнеть, таять и в одночасье исчез.
Его исчезновение показалось Кузьмичу ужаснее появления. Вокруг во все стороны простирался теплый синий сумрак, по-прежнему моросил дождь, и ничего, ровно ничего не удостоверяло того, что только что здесь произошло. Губы его самопроизвольно прошептали:
- Шо цэ було?..
«Ай-йай-йай! – чувствуя, что мысли цепенеют, от невозможности необходимого объяснения случившемуся, потрясался Павло Кузьмич. – Шо ж цэ зи мною, а? Шо ж цэ?!» Но никого вокруг, кроме синей сырой тишины да музыкально поигрывавших под сурдинку листьев черешни не было.
Постояв так какое-то время, и, потерянно покрутив головой по сторонам, он невольно крякнул и вошел в блестевшую от дождя крашеную голубой краской калитку. Он медленно поднялся по широким ступеням крыльца, выложенным цветной керамической плиткой, открыл дверь, протиснулся в заставленные ящиками со всякими запчастями и без того тесные темные сени, и тут приметил, что сквозь щели двери, ведущей в главную светелку просачивается уже знакомый золотистый свет. Теперь он знал что может поджидать его по ту сторону двери, и потому сильно не струхнул, обнаружив в комнате знакомый оранжевый шар с тоненькой слегка размытой фиолетовой каймой. Мало того, Павло даже испытал что-то похожее на радость вырвавшегося из непогоды путника, привеченного под кровом родной лаской.
Шар, покачиваясь, очень медленно двигался по комнате по кругу, обдавая вельми скромную обстановку дома своим волшебным золотистым светом.
- А як цэ ты сюды?.. – следя за ним глазами, проговорил Кузьмич. – Окно ж закрыто…
- Подумаешь!..
- Не, ты, того, можешь, авжэж, посушитыся… Я от тоже сейчас посушуся, - сказал
Павло, не слишком смело пробираясь в свой же дом, садясь на диван, крытый ярким кылымом, купленным Ариной, и стаскивая с плеч промокшую некогда красную футболку с надписью «Matador» на груди.
Оголившееся тело его, сухощавое, но крепкое, казалось белоснежным в соседстве с приделанными к нему дочерна загорелыми руками и таким же лицом. Снятую футболку Павло Кузьмич развесил здесь же, на подлокотнике дивана, видимо, для того, чтобы лишний раз не вставать и не волновать непостижимого гостя, который неизвестно как мог бы себя в этом случае повести.
Он посидел так, наблюдая за бесшумным полетом светящегося чуда, собрался с духом и решительно выдал:
- Так, хто ты е?
- А ты?
- Я? – растерялся Кузьмич. – Я это… Ну…человек я.
- А что такое «человек»?
- Что такое?! – хозяин тут даже усмехнулся. – Ну ось такый, як я: руки, ноги, голова.
Павлу Кузьмичу почудилось, что он, будто, не то, чтобы услышал, но почувствовал слабый смех, а потом:
- Ты, - прежде всего, душа. А то, во что она упакована, не имеет никакого значения.
И тут Кузьмич внутренне ахнул. Впрочем, он и в голос ахнул, да еще и присвистнул весьма громко. И в животе похолодело, и глаза полезли на лоб.
- А… А-а… А-а… А як же ты ото разговариваешь?! У тэбэ же рота нет!
- Рота? Что это такое? – каким-то чудом понимал Павло ответ незнакомца. - Да! Это такое отверстие, через которое вы получаете из внешней среды основную долю энергии.
Павло Кузьмич был ошеломлен. Однако за последнюю четверть часа он бывал уже столько раз ошеломлен, что помалу начинал свыкаться с этим положением. И он продолжал, как бы слышать:
- Разве для того, чтобы общаться и понимать, нужен рот?
- Но-о… Но я-то для того, щоб слово сказаты должен рот сначала открыть…
- Можешь не трудиться, - я и так пойму.
Что же это напоминало? Где же он это уже слышал? И припомнил Павло Кузьмич Лесю. Им было по двадцать, когда они поженились, но прожили вместе всего год, потому что, когда пришло время родить ей мальчика, сотворилась какая-то ерунда, и получалось, будто, остаться на этом свете из них может только кто-то один; а врачи все никак не могли решить, кому же жизнь сохранить, ну, и вышло, что уснули навеки оба. Это она, это Леся говаривала подчас, ты, мол, слов не трать, ты меня лучше обними, я и так все пойму. А бывало это чаще ночами, когда они уже все уставом жизни назначенное успели исполнить, и лежали друг подле друга, глядя в темноту. А самое удивительное было, что в эти самые минуты Павло чувствовал, будто и нет с ним рядом какого-то другого человека, а этот человек и есть он сам. И Леся ему как-то признавалась приблизительно в том же.
Подумал об этом Павло Кузьмич, и как-то совсем успокоился, и смотрел теперь на светящийся шар безо всякого трепета, и не казался он ему больше подозрительным.
- Ладно… можэ, оно и правда, шо ты говоришь, - согласился Кузьмич. – Только
видкиль ты такой взявся?
- Вообще-то мы живем на Солнце. Но можем двигаться, куда захотим. И здесь бываем, главное, – чтобы с Солнцем связь не прерывалась. Когда его свет каждую секунду поддерживает, - нас не видно. Но случается вот такое, как со мной. Теперь нужно ждать его лучей. Не знаю, удастся ли дождаться…
- А, якщо нэ дочэкаешся?
- Тогда – все.
- А, - понимающе закивал головой Павло Кузьмич. – Тилькы ось на счет Сонця, - цэ
важко повирыты. Я тэж тут книжку читав, така небольшая жовтэнька, «Есть ли жизнь на других планетах» называется. Так там четко напысано, що життя нидэ, окрим планеты Земля, нет. А уж на Сонци!.. – Кузьмич рассмеялся щедро и добродушно. – Там же, як у печке! Хто там житы сможэ?
Огненный шар как раз пролетал совсем рядом, - Павло Кузьмич даже ощутил легкое движение теплого воздуха на своей щеке. Шар остановился близешенько с его лицом и только покачивался едва-едва. Еще недавно он виделся желто-красным, но сейчас Кузьмич мог замечать, что внутри прозрачной сферы все было таким цветным, как радуга, и, похоже, потому, что нечто легкое, находящееся в этом, как бы хрустальном сосуде, неслось по кругу с такой несусветной скоростью, что все сплавлялось в одни только разноцветные полосы.
И слышал он:
- Умник, видать, написал твою книгу. Жизнь – это душа. А души живут везде. От того, где они живут и зависит, во что они одеты. Твое тело сделано из воды. Мое – из горячего газа. Но и в то, и в другое помещена крохотная искорка, один невесомый атом, в котором и прячется твое «Я». А остальное – это так, костюм, как, вон, рубашка твоя. Ты сам собой остаешься, хоть в ней, хоть без нее, правда же?
Павло Кузьмич призадумался. Он именно так и чувствовал всегда, что есть в нем какая-то настоящая суть, против той, в которую учили его верить соседи по жизни. Вот и Арина, пока с ним жила, говорила: что мне твоя любовь утлая, из нее шубу не сошьешь и на хлеб не намажешь, а в сельпо третьего дня кылымы привезли вот с такими разводами, и, когда любишь меня, так пойдем и купим два, один на софу положим, а второй я в сундук спрячу, чтобы запас был.
После смерти Леси Павло семь лет бобылем прожил, и вовсе не собирался никого к себе в дом вести. Только все вокруг одно ему талдычили: жить надо по нашим правилам, а закон этот говорит, что давно пора тебе найти для дома хозяйку, вон, Арина, Дорошенка дочь, смотрит же на тебя, как кот на сало, вот и возьми, она уж была замужем, да мужик хлипкий попался, – сбежал; так и ты не парубок, - вот и два сапога пара. Послушался Павло советов сродственников и соседей, - взял за себя Арину. Только с приходом ее дом на сумасшедший стал походить. Больно норовиста была, и все казалось Кузьмичу, что ничего-то она не слышит и не замечает, даже его самого. А была ей нужда только до того, из чего можно было шубу сшить, да следила еще за тем, чтобы было что на хлеб намазать. Так одиннадцать лет и минуло, за которые не смогла Арина родить ему ребенка. И когда год назад уходила она от него уже навсегда к директору совхоза Михайлу Цверковскому, в лицо ему рассмеялась: может, ты и любил меня, как говоришь, только я тебе не твоя Леся, царство ей небесное, и не надо было со мной носиться, будто я стеклянная, я жить хочу так, чтобы все мне завидовали, а с тобой можно только звезды в небе считать, этим я в пятнадцать лет страдала, и то теперь жалею. И ушла. Все, что могла с собой забрала, но вот один кылым оставила, потому, надо быть, что у Михайла Цверковского эти кылымы разве у собачьей будки не лежали. Вот тогда Павло и запил, не то, чтобы от горя, а скорее от обиды, что ли, и от того, что все в этой жизни назначено, и ничего своей волей человеку переменить не дано.
Столько лет ему приходилось чужой правдой жить, а вот сегодня будто в лучшие дни вернулся. И он посмотрел на светозарного гостя с лаской, с каким-то родным давно знакомым чувством, а тот вновь пустился в путь по комнате, то поднимаясь к самому потолку, то снижаясь, но при этом не касаясь ни единого предмета.
Убогая обстановка вокруг, вызолоченная нездешним светом, казалось даже пригожей, но более того, - ощущал Павло Кузьмич, что внутри него просыпается такое же яркое, такое же золотистое, как и все вокруг, забытое чувство. И не было у него никаких слов, чтобы это чувство как-то назвать, хотя бы для себя самого. Просто это было что-то такое хорошее, что-то светлое и доброе, от чего становилось спокойно-спокойно. И, поскольку чувство это, все множась, уже наполняло сердце до краев, - Кузьмич не мог удержаться, не открыть его пришельцу:
- Хотив бы я тэбэ чимось прыгостыты… Так у тэбэ ж рота нэма. Ты, мабуть, и нэ исы?
- Почему же? – шар все так же медленно и бесшумно плыл по комнате. – Все чем-
то подкрепляют себя.
- Що ж ты исы?
- Солнечный свет.
Павло Кузьмич глянул в окно, - солнце сегодня не показывалось весь день, а теперь и вовсе чернильный сумрак завладел миром, - и стало ему обидно и грустно, что не в его силах вырвать у этого мрака хотя бы единственный солнечный лучик.
- Сонцэ – то вже завтра, - невесело как бы извинился он. И медленно прибавил, словно спрашивая у самого себя:
- А якщо и завтра сонця нэ будэ?..
Шар приостановился; вроде, побледнел, и фиолетовая кайма вокруг него стала шире:
- Плохо…
Хозяин дома изо всех сил старался придумать, чем можно было бы утешить заплутавшего странника.
- Ты можешь у мэнэ пожиты… - все, что ему удалось вымыслить.
- Да-да… Спасибо… Ты очень хороший. Ты мне понравился. Но, тем не менее, я
сейчас… Где у вас тут производят электричество?
- Электричество?! – обрадовался Кузьмич. – Вон же розетка. Там, дэ телевизор.
- А электростанция далеко?
- Электростанция? – задумался Павло Кузьмич. – Не знаю.
- Ладно, если есть дорога, - значит, куда-то она приведет.
Желто-оранжевый клубок огня опустился к белой пластмассовой розетке, криво торчавшей из стены, коснулся ее, и, точно вода, протек в одно из крохотных черных отверстий.
Тот же миг домом завладел плотный сумрак. Это было похоже на ту ожидаемую неожиданность, которую ему пришлось испытать, когда девятнадцать лет назад худенький совсем еще молодой хирург, выйдя из операционной райбольницы, сообщил: ни мать, ни сына спасти не удалось. И только что праздничное сердце Кузьмича померкло и привалилось такой тяжестью, что никакой стон не смог бы ее своротить.
Он посидел в темноте какое-то время, непроизвольно осматривая едва различимые стол, стулья, шкаф в углу… Слышно было, что на соседнем подворье Кабаков загоготали чем-то потревоженные гуси. И какие-то затаенные шаги под окном… Однако сорок лет жизни в определенных обстоятельствах научили Павла Кузьмича надолго не доверяться соблазнительным сокрушениям, поэтому он решительно встал, шагнул к выключателю и зажег свет. Да, этот дохлый электрический свет в сравнении с тем сиянием, которое только что наполняло комнату, смотрелся глупой фальшивкой. Так, свет он включил… что же нужно было делать теперь? Тут он вспомнил, что собирался посмотреть знакомый по детству фильм, но, глянув на циферблат большого будильника в железном корпусе, напоминавшем консервную банку, – понял, что, если и поторопится включить телевизор, то успеет увидеть разве что финальные титры. Но в это время шаги под окном сделались более явными, затем они прошлепали по ступеням крыльца, и вот стук в дверь, - встречай позднего гостя.
Впрочем, гость тут же и обозвался:
- Кузьмич, а, Кузьмич, ты часом нэ спиш?
То была соседка – Оксана Кабак.
Павло Кузьмич растворил дверь, которая оказалась не закрытой на засов, и тотчас полнотелая соседка, решительно тесня его в стремлении поскорее пройти в комнату, затарахтела, непрестанно забрасывая взгляды куда-то за его плечо:
- У тэбэ шо, гости? Я тут хотила варэныкы зробыты, - дывлюся, а мукы и нэма. То,
можэ, Павло, будэ у тэбэ стакан мукы. То я хотила варэныкы… Шо у тэбэ, гости?
Только что она спрашивала, не спит ли он, а вот уже о гостях справилась, да еще эту муку приплела, дура пронырливая. И действительно, для убедительности прихватила с собой граненый стакан…
- Нэмае у мэнэ ниякои мукы, - досадливо фыркнул Павло. – И шо цэ за варэныкы ночью?
- А то я чую, що ты з кимось балакаешь… Ну-у… колы до двэри пидийшла… - не унималась Оксана Кабак. – И свит горыть…
- Мукы нэмае, - повторил Кузьмич.
- А, да, - не слишком огорчилась соседка. – А то я думала, можэ, е.
Она развернулась и заковыляла прочь.
А Павло Кузьмич вернулся к своему дивану, улегся на него и почему-то сразу заснул. И сны его были светлыми и добрыми.
На следующее утро вновь шел дождь, но тучи будто бы поднялись повыше и посветлели. Однако и сегодня работа предстояла только в гараже. Чтобы вовсе не промокнуть, он накинул на голову полиэтиленовый пакет (зонт был, но Павло брал его только в город), и вышел из дома. Ему повезло, - мимо ехал на мотоцикле Сашко, зять главного агронома того совхоза, в котором и работал Кузьмич.
День прошел в каком-то странном ожидании. Павло Кузьмич и сам не очень-то верил в реальность произошедшего с ним вчера, - возможно, поэтому и не поделился тем ни с единым человеком, даже Ваське Москалеву ничего не сказал. А, может, и не было у него сомнений, что волшебный летучий шар, примчавшийся с самого Солнца, беседовал с ним, может, какая-то полуживая надежда обещала Кузьмичу возвращение лучезарного пришельца, - и потому именно он не доверил никому свой секрет?
Работа в гараже, как всегда, нашлась: прежде всего, хорошо, что представилась возможность детально осмотреть двигатель трактора, проверить у каких штуцеров есть утечка масла и солярки, а, значит, - подтянуть проволочные кольца и заменить изветшалые прокладки. Но за что сегодня не брался Павло Кузьмич, - все стремился сделать как можно скорее, точно слышал отдаленный зов какого-то знаменательного и желанного события.
После возни с мотором, привычно вымыв руки бензином, он отправился в кривой дворик МТС, захламленный сто лет уже ржавевшим здесь металлоломом, чтобы еще дополнительно у колонки обмыть руки водой со стиральным порошком «Лотос». Но первое, что он сделал, выйдя из-под крытого шифером навеса, - взглянул на небо. Синеватые тучи еще присутствовали на небосклоне, но не роняли ни единой дождинки. К тому же поднялся ветер. Теперь небесные чудища растерянно метались по небу, и все чаще вострые солнечные стрелы пронзали их косматые сырые туши.
Неизъяснимая тревога овладела всем существом Кузьмича. Он и о мытье рук тут же забыл, вместо того бросился в каптерку, где с непонятной ему самому поспешностью принялся стягивать с себя промасленную рабочую спецовку.
- Шо ты торопыся, як голый у баню? – слышал он за спиной чей-то веселый голос.
В ответ Павло Кузьмич фыркнул что-то невразумительное, натянул с поспешностью свою линялую красную футболку с надписью «Matador» и с той же приметной со стороны суетностью покинул машинно-тракторную конюшню.
Он и сам бы, чай, не сказал, что понуждает его так торопиться домой, что даже, свернув с проселка, он решил пройти напрямик через помидорное поле. Ему не представлялось внятным и то чувство, что будоражило его грудь и едва не вышибало из глаз слез досады по еще не случившейся потере. И все-таки, если бы из всех известных ему слов он попытался подыскать ему определение, если бы на одно мгновение он стал так силен духом, что смог бы на этот самый миг отрешиться от с детства ковавших его сознание общественных рацей, то, натурально, назвал бы его любовью. Это более, чем неожиданное откровение порой будто и кололо его мозг, подобно тому, как золотые солнечные спицы все настойчивее жалили смятенные жирные тучи, но довериться его революционности Кузьмич все-таки не мог. Он знал, что положено любить бабу, что можно любить родителей и даже, если любить совсем некого, - то позволительно испытывать какие-то подобные тому чувства к собаке или даже коту. Но, чтобы прикипеть сердцем вот так… не понятно даже к чему… к какому-то светящемуся пузырю, пусть даже способному неким сверхъестественным образом выражать свои думы, - это уж одолеть мыслью Павло Кузьмич не мог. Здесь ум отказывал ему в пособии, но в том-то и дело, что при сей оказии самовластие ума исподволь замещал безыскусный голос сердца. Сердцу не требовалось никаких резонов, никаких подпорок в виде артельного мнения, не оглядываясь ни на что, оно стремило свой ритм по загадочным путям собственной правды.
По узорчатым ступеням своего крыльца Кузьмич едва ли уже не летел. Трижды зацепившись за углы проклятущих ящиков, он все-таки преодолел последний отрезок пространства, – темные сени, - отделявший его от заповедной двери в светелку. Он распахнул ее… Несказанный золотой шар, едва уловимо покачивающийся, висел в воздухе посередине горницы. Может быть потому, что на дворе было гораздо светлее, чем при их вчерашней встрече, - сияние солнечного пришельца показалось Кузьмичу более бледным.
- Ты часом не заболел?! – глотая огонь сочувствия, выдохнул Кузьмич.
- Нет. Теперь все хорошо. Вот-вот появится солнце, - и я помчусь домой.
Бесцеремонная волна неумолимости известных Кузьмичу земных законов окатила его таким естественным для тутошних мест ужасом. Хотя… а чего, собственно, он ждал? На что рассчитывал? И без того было ясно, что солнечной душе не место здесь, и, рано ли, поздно ли, она, вне всякого сомнения, покинет эти сумрачные палестины и улетит в свою световую страну.
- Ты вжэ того… видбуваеш... – чувствуя, что все в нем превращается в камень, с немалым трудом выговорил Павло Кузьмич.
- Хочешь со мной?
- Куды? На Сонцэ?! – едва не умирая от сознания собственного бессилия, простонал
Кузьмич, полным отчаяния взором осматривая свои руки и грудь. – Як же я можу лэтиты?!
- Да что ты оглядываешь себя! Брось этот скафандр. Здесь ты его получил, - здесь и оставь. Там, где все – один только свет, он точно не понадобится.
- Э-э… Я-а…
- Глянь в окно: небо открылось!
Действительно, веселый вихорь гонял по небосклону последние клочки разгромленных туч, и многоцветные потоки солнечного огня беспрепятственно низвергались на белые домики в изумрудном убранстве вишневых садов, на голубую сталь дальнего лимана, на гигантские обелиски тополей и, точно в зеркале отражались в золоте подсолнухового поля.
- Ради тебя я еще здесь, - вновь дошло до сознания Павла Кузьмича. – Но решить ты должен сам: мы уходим отсюда вместе, или же тебя оставляют здесь какие-то неисполненные дела.
Одного мига хватило Кузьмичу, чтобы обозреть всю свою бесхитростную жизнь.
- Пойихалы, - кивнул он русой, но уже седой на висках головой.
- Подойди ближе.
Павло Кузьмич безропотно повиновался. Что-то вроде слабого ветра коснулось его лица.
- Еще ближе.
И тут нечто подобное первому вздоху пронизало вселенную бесконечным светом…
-----------------------
Уже на следующий же день в областной газете «Вечерка» появилась статья, буквально взбудоражившая воображение читателей.
17 и 18 июля после сильнейшей грозы …ский район нашей области подвергся просто нашествию шаровых молний. Их видели многие жители района. Впрочем, впечатления очевидцев не всегда совпадали. Одни утверждают, что размером огненные шары были с апельсин, другие – с тарелку, третьи – с горошину, но некоторые уверяют, что ими виденная молния была никак не меньше стога сена. Нет единодушия и в определении цвета: зеленый, красный, желто-красный, фиолетовый, зеленоватый, голубой… Свидетельства одних говорят, что шаровая молния летела с умопомрачительной скоростью, издавая свистящий звук; иные же настаивают на том, что светящийся шар висел в воздухе неподвижно и не издавал никаких звуков. Но, так или иначе, встречи с этим достаточно редким явлением природы не имели никаких последствий. Все, кроме одной.
В селе N около 16 часов шаровая молния проникла в дом тамошнего жителя Павла Кузьмича Чернобривца и взорвалась там. Взрыв был такой силы, что его слышали даже в отдаленный селах, а в N сильнейшая воздушная волна выбила стекла во всех домах. С соседних с местом происшествия домов был сброшен и частью побит шифер. В самом же доме П.К. Чернобривца взрыв расколол печь, вырвал косяки дверей, выбил оконные переплеты, разворотил стену фасада и крышу. Хозяин погиб. Под окном дома П.Н. Чернобривца обнаружена еще одна жертва, – проживавшая в соседней усадьбе Оксана Филипповна Кабак.
Существует несколько теорий, объясняющих природу загадочного явления. Есть ученые, которые утверждают, что шаровая молния – это плазма, иные склоняются к мнению, что это конденсатор электрической энергии, есть и более смелые предположения – шаровая молния состоит из антивещества. Но, как бы там ни было, произошедший в селе N трагический случай (и здесь редакция газеты просит читателей обратить особенное внимание) убеждает нас держаться от шаровой молнии подальше.
Вот такая статья. А что, надо же было людям это явление как-то объяснить.